А факт на лицо

А факт безжалостен и жуток, как наведенный арбалет: приплыли, через трое суток мне стукнет ровно двадцать лет.

И это нехреновый возраст – такой, что
Господи прости. Вы извините за нервозность – но я в истерике почти.
Сейчас пойдут плясать вприсядку и петь, бокалами звеня: но жизнь у
третьего десятка отнюдь не радует меня.

Не то[ркает]. Как вот с любовью: в
секунду - он, никто другой. Так чтоб нутро, синхронно с бровью, вскипало
вольтовой дугой, чтоб сразу все острее, резче под взглядом его горьких
глаз, ведь не учили же беречься, и никогда не береглась; все только
медленно вникают – стой, деточка, а ты о ком? А ты отправлена в нокаут и
на полу лежишь ничком; чтобы в мозгу, когда знакомят, сирены поднимали
вой; что толку трогать ножкой омут, когда ныряешь с головой?

Нет той изюминки, интриги, что тянет за
собой вперед; читаешь две страницы книги – и сразу видишь: не попрет;
сигналит чуткий, свой, сугубый детектор внутренних пустот; берешь
ладонь, целуешь в губы и тут же знаешь: нет, не тот. В пределах моего
квартала нет ни одной дороги в рай; и я устала. Так устала, что хоть
ложись да помирай.

Не прет от самого процесса, все тычут
пальцами и ржут: была вполне себе принцесса, а стала королевский шут.
Все будто обделили смыслом, размыли, развели водой. Глаз тускл, ухмылка
коромыслом, и волос на башке седой.

А надо бы рубиться в гуще, быть пионерам
всем пример – такой стремительной, бегущей, не признающей полумер. Пока
меня не раззвездело, не выбило, не занесло – найти себе родное дело,
какое-нибудь ремесло, ему всецело отдаваться – авось бабла поднимешь, но
– навряд ли много. Черт, мне двадцать. И это больше не смешно.

Не ждать, чтобы соперник выпер, а мчать
вперед на всех парах; но мне так трудно делать выбор: в загривке
угнездился страх и свесил ножки лилипутьи. Дурное, злое дежавю: я
задержалась на распутье настолько, что на нем живу.

Живу и строю укрепленья, врастая в грунт,
как лебеда; тяжелым боком, по-тюленьи ворочаю туда-сюда и мню, что
обернусь легендой из пепла, сора, барахла, как Феникс; благо юность,
гендер, амбиции и бла-бла-бла. Прорвусь, возможно, как-нибудь я, не
будем думать о плохом; а может, на своем распутье залягу и покроюсь мхом
и стану камнем (не громадой, как часто любим думать мы) – простым примером, как не надо, которых тьмы и тьмы и тьмы.

Прогнозы, как всегда, туманны, а норов
времени строптив - я не умею строить планы с учетом дальних перспектив и
думать, сколько Бог отмерил до чартера в свой пэрадайз. Я слушаю
старушку Шерил – ее Tomorrow Never Dies.

Жизнь – это творческий задачник: условья
пишутся тобой. Подумаешь, что неудачник – и тут же проиграешь бой, сам
вечно будешь виноватым в бревне, что на пути твоем; я в общем-то не верю
в фатум – его мы сами создаем; как мыслишь – помните Декарта? – так и
живешь; твой атлас – чист; судьба есть контурная карта – ты сам себе
геодезист.

Все, что мы делаем – попытка хоть
как-нибудь не умереть; так кто-то от переизбытка ресурсов покупает треть
каких-нибудь республик нищих, а кто-то – бесится и пьет, а кто-то в
склепах клады ищет, а кто-то руку в печь сует; а кто-то в бегстве от
рутины, от зуда слева под ребром рисует вечные картины, что дышат
изнутри добром; а кто-то счастлив как ребенок, когда увидит, просушив,
тот самый кадр из кипы пленок – как доказательство, что жив; а
кто-нибудь в прямом эфире свой круглый оголяет зад, а многие твердят о
мире, когда им нечего сказать; так кто-то высекает риффы, поет, чтоб
смерть переорать; так я нагромождаю рифмы в свою измятую тетрадь, кладу
их с нежностью Прокруста в свою строку, как кирпичи, как будто это будет
бруствер, когда за мной придут в ночи; как будто я их пришарашу, когда
начнется Страшный суд; как будто они лягут в Чашу, и перетянут, и
спасут.

От жути перед этой бездной, от этой
истовой любви, от этой боли – пой, любезный, беспомощные