Во Весь Голос! (В. Маяковский) [2014-Бутлег В Стихах 3]

Уважаемые
         товарищи потомки!
Роясь
     в сегодняшнем
                  окаменевшем говне,
наших дней изучая потемки,
вы,
  возможно,
          спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
                   ваш ученый,
кроя эрудицией
              вопросов рой,
что жил-де такой
                певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
         снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
              о времени
                       и о себе.
Я, ассенизатор
              и водовоз,
революцией
          мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
             из барских садоводств
поэзии —
        бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
     дачка,
          водь
              и гладь —
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,
          набравши в рот —
кудреватые Митрейки,
                   мудреватые Кудрейки —
кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н...»
Неважная честь,
              чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
                     по скверам,
где харкает туберкулез,
где блядь с хулиганом
                     да сифилис.
И мне
     агитпроп
             в зубах навяз,
и мне бы
        строчить
                романсы на вас,—
доходней оно
            и прелестней.
Но я
   себя
      смирял,
          становясь
на горло
        собственной песне.
Слушайте,
        товарищи потомки,
агитатора,
         горлана-главаря.
Заглуша
       поэзии потоки,
я шагну
       через лирические томики,
как живой
         с живыми говоря.
Я к вам приду
             в коммунистическое далеко
не так,
      как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
               через хребты веков
и через головы
              поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
               но он дойдет не так,—
не как стрела
             в амурно-лировой охоте,
не как доходит
              к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
        трудом
              громаду лет прорвет
и явится
        весомо,
              грубо,
                   зримо,
как в наши дни
              вошел водопровод,
сработанный
           еще рабами Рима.
В курганах книг,
               похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
  с уважением
             ощупывайте их,
как старое,
          но грозное оружие.
Я
 ухо
    словом
          не привык ласкать;
ушку девическому
                в завиточках волоска
с полупохабщины
               не разалеться тронуту.
Парадом развернув
                 моих страниц войска,
я прохожу
         по строчечному фронту.
Стихи стоят
           свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
                  и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
             к жерлу прижав жерло
нацеленных
          зияющих заглавий.
Оружия
      любимейшего
                 род,
готовая
       рвануться в гике,
застыла
       кавалерия острот,
поднявши рифм
             отточенные пики.
И все
     поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
                          пролетали,
до самого
         последнего листка
я отдаю тебе,
            планеты пролетарий.
Рабочего
        громады класса враг —
он враг и мой,
             отъявленный и давний.
Велели нам
          идти
              под красный флаг
года труда
          и дни недоеданий.
Мы открывали
            Маркса
                  каждый том,
как в доме
          собственном
                     мы открываем ставни,
но и без чтения
               мы разбирались в том,
в каком идти,
            в каком сражаться стане.
Мы
  диалектику
            учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
              она врывалась в стих,
когда
     под пулями
               от нас буржуи бегали,
как мы
      когда-то
              бегали от них.
Пускай
      за гениями
                безутешною вдовой
плетется слава
              в похоронном марше —
умри, мой стих,
              умри, как рядовой,
как безымянные
              на штурмах мерли наши!
Мне наплевать
             на бронзы многопудье,
мне наплевать
             на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
                 ведь мы свои же люди,—
пускай нам
          общим памятником будет
построенный
           в боях
                 социализм.
Потомки,
       словарей проверьте поплавки:
из Леты
       выплывут
               остатки слов таких,
как «проституция»,
                «туберкулез»,
                           «блокада».
Для вас,
       которые
              здоровы и ловки,
поэт
    вылизывал
             чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
               я становлюсь подобием
чудовищ
       ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
             давай
                  быстрей протопаем,
протопаем
         по пятилетке
                     дней остаток.
Мне
   и рубля
          не накопили строчки,
краснодеревщики
               не слали мебель на дом.
И кроме
       свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
                мне ничего не надо.
Явившись
        в Це Ка Ка
                  идущих
                        светлых лет,
над бандой
          поэтических
                     рвачей и выжиг
я подыму,
        как большевистский партбилет,
все сто томов
             моих
                 партийных книжек.
              
1929-1930