Авторский вечер 09 ноября 1990 года в Манхэттене

То не Муза воды набирает в рот.
То, должно, крепкий сон молодца берет.
И махнувшая вслед голубым платком
наезжает на грудь паровым катком.

И не встать ни раком, ни так словам,
как назад в осиновый строй дровам.
И глазами по наволочке лицо
растекается, как по сковороде яйцо.

Горячей ли тебе под сукном шести
одеял в том садке, где - Господь прости -
точно рыба - воздух, сырой губой
я хватал что было тогда тобой?

Я бы заячьи уши пришил к лицу,
наглотался б в лесах за тебя свинцу,
но и в черном пруду из дурных коряг
я бы всплыл пред тобой, как не смог "Варяг".

Но, видать, не судьба, и года не те.
И уже седина стыдно молвить где.
Больше длинных жил, чем для них кровей,
да и мысли мертвых кустов кривей.

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него, и потом сотри.

1980 

М. Б.

Я был только тем, чего
ты касалась ладонью,
над чем в глухую, воронью
ночь склоняла чело.

Я был лишь тем, что ты
там, снизу, различала:
смутный облик сначала,
много позже - черты.

Это ты, горяча,
ошую, одесную
раковину ушную
мне творила, шепча.

Это ты, теребя
штору, в сырую полость
рта вложила мне голос,
окликавший тебя.

Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.

Так творятся миры.
Так, сотворив их, часто
оставляют вращаться,
расточая дары.

Так, бросаем то в жар,
то в холод, то в свет, то в темень,
в мирозданьи потерян,
кружится шар.

Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга,

нет! как платформа с вывеской "Вырица" или "Тарту".

Но надвигаются лица, не знающие друг друга,

местности, нанесенные точно вчера на карту,

и заполняют вакуум. Видимо, никому из

нас не сделаться памятником. Видимо, в наших венах

недостаточно извести. "В нашей семье, - волнуясь,

ты бы вставила, - не было ни военных,

ни великих мыслителей". Правильно: невским струям

отраженье еще одной вещи невыносимо.

Где там матери и ее кастрюлям

уцелеть в перспективе, удлиняемой жизнью сына!

То-то же снег, этот мрамор для бедных, за неименьем тела

тает, ссылаясь на неспособность клеток -

то есть, извилин! - вспомнить, как ты хотела,

пудря щеку, выглядеть напоследок.

Остается, затылок от взгляда прикрыв руками,

бормотать на ходу "умерла, умерла", покуда

города рвут сырую сетчатку из грубой ткани,

дребезжа, как сдаваемая посуда.

1985 

Памяти отца: Австралия 

     Ты ожил, снилось мне, и уехал
     в Австралию. Голос с трехкратным эхом
     окликал и жаловался на климат
     и насчет квартиры, что скоро снимут
     жалко, не в центре, а около океана,
     третий этаж без лифта, зато есть ванна,
     пухнут ноги, "А тапочки я оставил" --
     прозвучавшее внятно и деловито.
     И внезапно в трубке завыло "Аделаида! Аделаида!",
     загремело, захлопало, точно ставень
     бился о стенку, готовый сорваться с петель.

     Все-таки это лучше, чем мягкий пепел
     крематория в банке, ее залога --
     эти обрывки голоса, монолога
     и попытки прикинуться нелюдимом

     в первый раз с той поры, как ты обернулся дымом.

1989

Примечания папоротника

                                  Gedenke meiner,
                                  fluestert der Staub.
                                       Peter Huchel *

     По положению пешки догадываешься о короле.
     По полоске земли вдалеке - что находишься на корабле.
     По сытым ноткам в голосе нежной подруги в трубке
     - что объявился преемник: студент? хирург?
     инженер? По названию станции - Одинбург -
     что пора выходить, что яйцу не сносить скорлупки.

     В каждом